Я поставила «Глэдис» у кирпичной стены кухонного огорода и бросила взгляд на верхние окна. Света не было, и белых лиц тоже.

Идеально, — подумала я. Мне нужно время, чтобы состряпать химический очиститель. Я что-нибудь смешаю в ведерке для угля — что-нибудь аммиачное и какой-нибудь окисляющий агент на основе хлора. А может, бензина: я с легкостью нацежу галлон из «фантома II» Харриет. Сверну грязное пальто в комок, замочу на полчаса и потом повешу в окне лаборатории просушиться на ветру. Оно станет таким же безупречным и свежим, как будто его почистили в химчистке «Армфилдс» в Белгравии.

Открыв дверь и войдя в кухню, я почувствовала дикий голод, словно не ела целую вечность и мой желудок прилип к позвоночнику. Отрежу-ка я себе ломоть хлеба в кладовой и отнесу наверх, чтобы пожарить тосты на бунзеновской горелке.

Я прошла уже полкухни, когда меня остановил официальный голос, прозвучавший, словно удар колокола.

— Флавия.

Это был отец.

Я не сразу его узнала. Он сидел за столом в халате и тапочках. Я никогда не видела его в другой одежде помимо его привычного наряда из рубашки, галстука, жилета, пиджака, брюк и отполированных до зеркального блеска туфель.

— Я была в церкви, — начала я, надеясь получить какое-то преимущество, хотя представить не могла, какое именно, и неловко добавила: — Говорила с викарием.

— Я в курсе, — сказал он.

В курсе? Викарий донес на меня?

— Звонил канцлер.

Я не могла поверить своим ушам! Отец запрещал использование «инструмента», как он именовал телефон, за исключением самых печальных обстоятельств. Он относился к телефону так, как приговоренный к виселице.

— Он посоветовал мне запретить тебе слоняться вокруг церкви на время раскопок. Думает, ты можешь навредить себе.

И откуда он знает, что я слоняюсь вокруг церкви? — хотелось мне поинтересоваться.

Ответ очевиден: это его подхалим Мармадьюк Парр сказал ему.

— Дело не только в этом, — продолжал отец. — Как ты очень хорошо знаешь, в склепе произошло убийство.

Я вознесла к небу небольшую молитву. По крайней мере, это не инспектор Хьюитт звонил с требованием, чтобы я держалась подальше.

— Он упомянул бедного мистера Колликута? Имею в виду, канцлер.

— Так получилось, что нет, — ответил отец. — Но тем не менее я хочу, чтобы ты…

— Миссис Ричардсон упала в обморок у алтаря, — я перебила его, пока он не договорил. — Она приняла меня за свою дочь Ханну.

Отец взглянул на меня, и в лунном свете его морщины показались особенно глубокими. Он не брился, и его щетина безжалостно поблескивала. Еще никогда он не выглядел таким старым.

— Викарий сам рассказал мне о ней, — добавила я.

Тикали кухонные часы. Отец издал длинный вздох.

— Я тебя не вижу, — сказал он спустя некоторое время. — Мои глаза уже не те, что прежде. Принеси свечу из чулана. Не включай электрический свет.

Я захватила оловянный подсвечник и коробку деревянных спичек, и через минуту мы уже сидели друг напротив друга за кухонным столом в мерцающем свете восковой свечи.

— Жизнь Денвина и Синтии не из легких, — сказал отец.

— Да, — ответила я. Постепенно я училась тому, что лучший разговор заключается в спокойствии и умении слушать, а если и отвечать, то только односложными словами.

— Он винит в этом себя, — сказали мы в унисон.

Невероятно! Отец и я произнесли одни и те же пять слов в одно и то же время — практически хором.

Я не осмелилась улыбнуться.

— Да, — сказали мы.

Просто мурашки по коже.

Единственный раз, когда отец говорил со мной — я имею в виду, по-настоящему говорил, — был тогда, когда его посадили в тюрьму Хинли, обвинив в убийстве Горация Бонепенни. [39] В тот день он говорил, а я слушала.

Теперь мы оба говорили одновременно.

— Это был самый настоящий несчастный случай, просто несчастный случай. Трагический. Все же в тех обстоятельствах ничего нельзя было поделать и оставалось только жить дальше. Так или иначе, тогда каждый понес утрату. Ужасное время. Да еще потерять маленькую девочку.

— Ты был там, когда это случилось? — спросила я, изумив сама себя. Откуда эта внезапная смелость?

Лицо отца омрачила внезапная тень. Кухонные часы продолжали тикать.

— Нет, — через какое-то время ответил он. — Не был.

Я хорошо знала, что в то время он был в лагере военнопленных вместе с Доггером. Это была запретная тема для обсуждения в Букшоу.

Как странно, подумала я: вот четверо великих страдальцев — отец, Доггер, викарий и Синтия Ричардсон, и каждый заперт в своем прошлом, не желая делиться ни каплей своего горя даже друг с другом.

Может быть, в конце концов, печаль — это личная вещь? Закрытая емкость? Что-то вроде ведра воды, которое можно нести только на плечах одного человека?

И что еще хуже, целая деревня прикрывает каждого из них заговором молчания.

Ох уж эти чертовы милые люди! Благословляющие и благословенные!

Я покраснела при воспоминании о том, что дала обет публично принести цветы на могилу Ханны Ричардсон.

Но я не побеспокою отца рассказом о своих планах. У него и так много хлопот.

— Что мы будем с тобой делать? — внезапно спросил он.

— Не знаю, сэр, — ответила я.

Слово «сэр» пришло из ниоткуда. Я никогда так не обращалась к своему отцу, но сейчас это было правильно.

— Просто иногда… иногда мне кажется, что я очень похожа на свою мать.

Вот! Я это сказала!

Каковы будут последствия моей несдержанности?

— Ты не похожа на свою мать, Флавия.

Я задохнулась от этого удара.

— Ты и есть твоя мать.

Мой мозг превратился в рой — пчелиный улей, торнадо, тропический шторм. Мои уши и правда это слышали? Несколько лет мои сестрицы все активнее и активнее стараются убедить меня, что я подменыш, кусок угля, подброшенный Дедом Морозом в их чулки, что меня удочерили.

— Я уже какое-то время собираюсь поговорить с тобой, — сказал отец, копаясь в карманах халата, будто он что-то там потерял. — С тем же успехом можно сделать это сейчас.

У меня задрожал подбородок. В чем дело? Что он хочет сказать?

Он собирается содрать с меня шкуру за то, что я испортила свое лучшее пальто?

— Я осознаю, что твоя жизнь не всегда была… — неожиданно начал он. — Так сказать, я знаю, что ты иногда…

Он посмотрел на меня с несчастным видом, неверный свет свечи бросал отблески на его лицо.

— Черт бы все это побрал, — сказал он.

И снова начал:

— Как и твоей матери, тебе дарован роковой дар гениальности. Поэтому твоя жизнь никогда не будет легкой, и тебе не следует на это рассчитывать. Ты всегда должна помнить, что за великие дары приходится дорого платить. Вопросы есть?

Дорогой отец! Даже в самые трогательные моменты он говорит словно на параде. Как же я его люблю.

— Нет, сэр, — сказала я, как будто сапер, которому велено взорвать вражеские ряды. — Вопросов нет.

— Очень хорошо. Очень хорошо, — произнес отец, вставая и потирая ладони. — Что ж, тогда тебе лучше пойти и немного поспать.

И с этими словами он ушел, оставив меня за столом в одиночестве.

Я поразмыслила над всем, что он сказал.

Его замечания насчет Харриет — не то, о чем думают за кухонным столом. Мне надо обдумать это позже в уединении моей комнаты. В уютной кровати.

Одно было ясно. Отец не запретил мне напрямую приближаться к церкви.

15

— Г’рят, он кровоточит, п’тому что его кости потревожили!

Миссис Мюллет зачерпнула еще ложку своей каши, больше похожей на лаву, и положила мне в тарелку. У меня в голове промелькнули мысли об Оливере Твисте наоборот: «Пожалуйста, мэм, я больше не хочу».

— Кушай, дорогуша, пока она горячая. Будь хорошей девочкой. Помни: Маргарет Мюллет не сочиняет, овсяная каша к ребрам прилипает. О! Да я поэтесса, я и не знала!

Она хихикнула над своей шуточкой.